Вкус дыма - Страница 59

– Накрыть другой ладонью, Агнес. Другой ладонью.

Теплые пальцы его опустились поверх моих, как птица опускается на ветку. Искра полыхнула мгновенно. Я и не подозревала, что пожар так близок, пока пламя не охватило меня с головой.

Глава 8

Стихи Скальд-Роусы, посвященные Натану Кетильссону (написаны в 1827 году)

Ó, hve sæla eg áleit mig, —
engin mun því trúande, —
þá fjekk eg liða fyrir þig
forsmán vina, en hinna spé.
Sá min þanki sannur er, —
Þó svik þín banni nyting arðs —
Ó, hve hefr orðið þjer
Eintruð rósin Kiðjaskarðs!

Ах, как жизнь была светла,
Как любились мы с тобой, —
Пусть я горем изошла,
Пусть глумятся надо мной.
Все я знала наперед
В оны дни с тобой вдвоем:
Кидьяскарда роза – вот
Чьи слова во рту твоем.

ОСЕНЬ НАВАЛИЛАСЬ НА ДОЛИНУ, ТОЧНО УДУШЬЕ. Маргрьет, лежа без сна в затянувшемся сумраке октябрьского утра и чувствуя, как в легких копится мокрота, размышляла о том, как медленно стало светать, как мучительно неуклюже вползает в окошко утренний свет, словно обессиленный долгой дорогой. Уже сейчас солнцу, казалось, стоит большого труда вскарабкаться на небо. Стылыми ночами Маргрьет просыпалась оттого, что Йоун во сне прижимал большие пальцы ног к ее ногам, чтобы согреться, а работники, задав корма корове и лошадям, возвращались с покрасневшими от холода носами и щеками. Дочери рассказали, что во время сбора ягод каждое утро на земле лежал иней, а во время загона скота выпал снег. Сама Маргрьет, опасаясь, что легкие не выдержат, не решилась отправиться пешком через гору, чтобы пригнать овец с летних пастбищ – однако отправила туда всех кого могла. Кроме Агнес. Ее в горы отпускать нельзя. Не то чтобы Агнес могла сбежать – поди не дура. Она хорошо знает эту долину и понимает, как нелегко отсюда выбраться. Ее непременно заметили бы. Всякий в этих местах знает, кто она такая.

День загона скота выдался тревожным. Первыми, еще до света, двинулись в путь работники хутора – верхом, вместе с другими мужчинами из Видидальской долины они перевалили гору; чуть погодя следом уже пешими отправились некоторые женщины. Маргрьет осталась с Агнес, чтобы приготовить еду к их возвращению. В тот день, едва посветлело, ее начало терзать беспокойство. Небо с утра приняло зловещий серый оттенок, и Маргрьет знала: что-то непременно должно произойти. Слишком уж низко к земле стелились тучи. В воздухе пахло железом. Все утро она думала о людях, которым довелось заблудиться в горах. Всего лишь год назад, когда во время загона скота налетел буран, пропала одна служанка, и ее кости нашли только следующей весной, за много миль от того места, где ее видели в последний раз. Такая тревога охватила Маргрьет, что она завела разговор с Агнес – просто чтобы выговориться и хоть немного успокоиться. Вдвоем они вспоминали, сколько народу погибло в горах. Не самый веселый разговор, подумала Маргрьет, но от него все равно как-то легче, словно назвав нечто по имени, ты не даешь ему случиться на самом деле. Возможно, именно поэтому Агнес больше разговаривала с преподобным, нежели с ней.

Маргрьет конечно же оказалась права – кое-что произошло. Вскоре после полудня, когда еще ни одна живая душа не вернулась с горы, раздался торопливый стук в дверь, и в дом ворвалась Ингибьёрг.

– Роуслин! – выдохнула она.

Подворье Гилсстадир кишмя кишело ребятней. Маргрьет заметила, что, несмотря на царивший в доме хаос, несмотря на то что в задымленной кухне на огне вовсю кипели горшки и котелки с водой, многочисленным отпрыскам Роуслин словно и дела не было до того, что их матушка рожает. Когда все три гостьи прошли в бадстову, туда приплелась бледная, в испарине, Роуслин. Что-то не так, непрерывно повторяла она, что-то не так. При виде Агнес, молча стоявшей в дверях, она конечно же пришла в ужас, но, как невозмутимо заметила Ингибьёрг, куда же еще Маргрьет было девать свою подопечную?

Ребенок пошел неправильно. Так сказала Агнес, шагнув вперед и положив руки на живот Роуслин. Та завизжала, стала требовать, чтобы Агнес сейчас же убрали от нее, но ни Маргрьет, ни Ингибьёрг даже не шелохнулись. Роуслин била Агнес по рукам, царапалась, но та, словно не замечая, все так же бережно прижимала тонкие пальцы ко вздувшемуся животу роженицы.

Ребенок идет ножками вперед, сказала она. Тогда Роуслин застонала и перестала сопротивляться. Агнес тоже не двинулась с места, однако велела Роуслин лечь на пол и сидела при ней неотлучно, пока все не закончилось. Маргрьет вспомнила, как Агнес ни на секунду не отнимала рук от живота женщины. На всем протяжении родов она гладила Роуслин своими узкими ладонями, успокаивала ее, приказывала детям не толпиться, принести чистое полотно, вскипятить воды. Одного из ребятишек Агнес отправила в Корнсау за дягилем, которого дочери Маргрьет набрали в горах во время сбора ягод. «Он в кладовой, в поддоне с песком», – прибавила она, и Маргрьет лишь молча удивилась, как это Агнес сумела так хорошо изучить ее дом. «Смотри, не помни корешки. Возьми пучок и возвращайся». Потом она велела Ингибьёрг заварить корешки, сказав, что это питье облегчит роды. Когда чашку с горячей жидкостью поднесли к губам Роуслин, та сцепила зубы и отказалась пить.

– Роуслин, это не отрава, – сказала Маргрьет. – Не привередничай и не начинай свару.

После этих слов наступил момент, который запомнился Маргрьет. Они с Агнес переглянулись и обменялись быстрыми вымученными усмешками.

Ребенок, как и говорила Агнес, шел ножками вперед. Вначале из утробы появились покрытые кровью крошечные пятки, затем тельце и наконец головка. Пуповина обмотала шейку и ручку ребенка, но он был жив, и это все, что Роуслин надлежало знать.